В принципе это все писал уже Хайек, но тут есть интересные повороты
http://www.polit.ru/science/2006/08/08/skott_print.html "Подчиняюсь, но не повинуюсь"
Рецензия на книгу Дж.Скотта "Благими намерениями государства"
Джеймс Скотт – профессор Йельского Университета, известный американский антрополог и крупный специалист по изучению крестьянства стран Юго-Восточной Азии и Африки. Каждая его книга, будучи прежде всего научным трудом, имела несомненный резонанс и за пределами профессионального сообщества, поскольку затрагивала общечеловеческие проблемы. О книгах Скотта писали Эдуард Саид, Бенедикт Андерсон, Натали Земон Дэвис, Зигмунт Бауман. Едва ли найдется научная работа о современном крестьянстве, где бы не было ссылки на книгу
Дж.Скотта « Моральная экономика крестьянина. Бунт и выживание в Юго-Восточной Азии» ( 1976) . На Западе широко известны также его книги « «Оружие слабых» ( 1985) и «Господство и искусство сопротивления. Скрытые послания» (1990).
Книга «Благими намерениями государства» (1998) - первая книга Скотта, переведенная на русский язык (ранее переводились только введение и заключение к этой работе [1]). Ее содержание выходит далеко за рамки изучения крестьянства или какого-либо иного отдельного социального слоя, поскольку затрагивает отношения между государством как сверх-субъектом, уверенном в своем праве решать за подданных, как им надлежит обустраивать свою жизнь, и любым гражданином, наделенным свободой целеполагания и выбора образа жизни.
В предисловии к обсуждаемой далее книге Скотта Теодор Шанин обратил внимание на особую значимость авторского взгляда для изучения постсоветского общества: cугубо «государственное» видение проблем нашей повседневной жизни – это все те же «благие намерения».
***
В конце 60- х --- начале 70-х гг. Джеймс Скотт прожил много месяцев в качестве полевого антрополога в малазийской деревне Седака. Перезнакомившись с ее обитателями, он сумел выявить сложную сеть экономических, социальных и личных человеческих отношений, благодаря которым сообщество жителей полуголодной деревни само создает эффективные механизмы выживания. Об этом он и написал свою первую значительную книгу – «Моральная
экономика крестьянина», которая сделала его имя широко известным.
Скотт показал, что социальная структура малазийского крестьянства отнюдь не сводится к наличию богатых и бедных. Она даже не сводится к сосуществованию владельцев рисовых полей, арендаторов и батраков. Куда более важным является неписаный этический закон, согласно которому голодная смерть грозит отдельному жителю деревни только в том случае, если эта угроза одновременно реальна для всех сограждан. Этика повседневного
выживания крестьянина соответствует его самопрезентации как человека, «стоящего по шею в воде», так что малейшее волнение в водоеме – будь то неурожай, политика местного начальства или государственные установления - могут его утопить.
Подобное общество никак не может быть описано в категориях марксизма с его противопоставлением априори революционных пролетариев - априори анти-революционному крестьянству.
Позже, в книге «Оружие слабых» Скотт покажет, что повседневное сопротивление власти со стороны крестьян проходит под знаком поговорки «Подчиняюсь, но не повинуюсь» - это мелкий саботаж, притворство, уклончивость, забывчивость, увиливание и скрытые насмешки над власть имущими. Этими уловками крестьянин владеет с детства как способом самосохранения и поддержания самоуважения перед лицом непреодолимой силы (самое время вспомнить
Ивана Денисовича, а также героев «Писем из деревни» А.Н.Энгельгардта).
Следующая книга Скотта « Господство и искусство сопротивления: Скрытые послания» рассматривает ту же проблему в более широком контексте. Скотт привлекает данные литературы, истории, исторической антропологии, детально анализирует фольклорные материалы и языковые клише, показывающие, как осуществляется господство, сопротивление и взаимодействие между конкурирующими социальными группировками. Анализ дискурса,
сопровождаемый сравнительным материалом из литературных и исторических памятников, показывает, что существование социума, представляющееся относительно спокойным, обеспечивается непрерывно циркуляцией «скрытых посланий» - многообразными способами выражения негативного отношения угнетенных ко всем вышестоящим. Сказанное справедливо и для современного общества, о чем свидетельствуют красноречивые примеры - от приведенных Скоттом отчетов Оруэлла времен его службы в Индии до материалов польской «Солидарности». (Я предлагаю вспомнить также советский анекдот и нецензурные частушки).
В книге «Благими намерениями…» пафос Скотта состоит в том, чтобы показать, что сложность современного общества заведомо исключает не только эффективность так называемых «простых» решений, но и вообще обнаруживает невозможность оптимизации сверху , с необходимостью оказывающейся тотальной и потому античеловечной.
Скотт начинает с повествования об относительно простых системах, целенаправленное «упрощение» которых нанесло безусловный ущерб как природной среде, так и ее обитателям. Здесь ярким примером служит история взлета и падения немецкой школы лесоводства, идеология которой восходит к концу XVIII века. Именно тогда увеличение спроса на древесину породило концепцию «идеального леса»– удобного для определения объема
продажной древесины без специальной инспекции на местах и свободного от всего «лишнего» - то есть от всего того, что нельзя продать.
«Идеальный лес» – блестящая метафора любого проекта переустройства сложной системы «сверху» по схеме, воплощающей некий абстрактный идеал.
В самом деле. Разве широкие, прямые улицы и огромные площади не лучше прихотливых лабиринтов старых городов?
Разве не проще регулировать жизнь и снабжать необходимым танзанийских крестьян, если они будут жить не как исстари повелось – то в небольших деревеньках, то в отдельно стоящих хижинах, а в специально распланированных компактных селениях с медпунктом, школой, административным зданием и магазином? И, соответственно, крестьяне должны сажать и сеять то, что велели чиновники, а не возделывать на одном поле совершенно разные культуры в надежде на то, что хотя бы часть из них даст урожай, хотя они делали это веками.
Значимые для российской истории аналогии очевидны. Более интересны причины, определяющие соответствующие феномены.
Как показывает Скотт, государство как таковое всегда стремится к упрощению общества, дабы сделать его прозрачным для управления. В этом аспекте напряжения между государством и обществом неизбежны и неустранимы.
Но как только общество становится полностью прозрачным для государства, исчезает местная монополия на понимание своего своеобразия, на гибкость неписаных установлений, на переплетение понятий о приличиях и санкциях при их нарушении. В конечном счете, социум лишается той сложности, которая является залогом не только его стабильности, но и его способности к самоорганизации.
Потенциал самоорганизации всегда уменьшает подконтрольность общества государству. Именно с этой точки зрения общество бывших политкаторжан или ассоциация узников совести, певческий ферейн и объединение ценителей местных вин, ассоциации нумизматов и филофонистов, вегетарианцев и нудистов в разное время и при разных антидемократических режимах воспринимаются государством как подозрительные и даже откровенно враждебные.
А если вернуться к лесу, то какая польза от несъедобных грибов и лишайников, от мхов и лиан, от травы и кустарника, от пней и валежника ? Если лес трактовать не как среду обитания, а как экономический ресурс, то, несомненно, никакой, поскольку ( на первый взгляд), все эти объекты не переводятся напрямую в погонные метры древесины. Оказалось, однако, что именно это якобы «лишнее» и обеспечивает лесу как экосистеме необходимое экологическое равновесие. Монокультурный лес - результат воплощения в жизнь принципов немецкой школы
лесоводства (а она доминировала в мире до начала ХХ века) - оказался «кратковременным лесом», невозобновляемость которого обнаруживается примерно через сто лет. А многократные попытки вернуть лесам их былое биологическое разнообразие не только не слишком эффективны, но и весьма дороги.
Итак, «лес администраторов – это не лес натуралистов» (с. 44). Как любая естественная экосистема, лес не может быть безнаказанно заменен на «машину по производству древесины». Равным образом, пахотная земля «мстит» за подход к ней именно как к машине по производству» той или иной сельскохозяйственной культуры.
Любопытно, знают ли современные молодые люди, что искренний патриотический порыв их родителей, в молодости участвовавших в инициированном Хрущевым освоении «целинных земель » , - это отличный пример все тех же «благих намерений»?
Везде, где существует крестьянство, возделывание сельскохозяйственных культур силами крестьянской общины плохо согласуется с государственными требованиями финансового и административного контроля над сельским хозяйством. Подобно лесу, «земля администраторов» – это не земля традиционного крестьянина. При Витте и Столыпине в планах реформирования русской деревни чересполосица рассматривалась как абсолютное зло, а
создание хуторов (в перспективе – ферм, то есть промышленного производства сельскохозяйственной продукции ) рассматривалось как несомненное благо. Действительно, с точки зрения государства и крупного землевладения чересполосица была крайне неудобна, поскольку никакой кадастр не мог учесть особенности каждого такого клочка земли и определить возможные налоги.
Для самого общего описания позиции государства, полагающего необходимым и благотворным активное проектирование социального обустройства, Скотт использует понятие «высокого модернизма». Идеология «высокого модернизма» предполагает неограниченную пользу государственной проектной деятельности для жизненных перспектив всех членов социума. Индивиду же при этом отводится заведомо пассивная роль: это всего лишь ограниченный в понимании своих возможностей и нужд потребитель, нуждающийся в тщательно рассчитанном для его же пользы наборе благ.
Но что есть благо? В идеологии «высокого модернизма» за индивида это решает государство. Жизнь в специально спланированном доме – «машине для жилья» (Корбюзье); производство стандартной продукции на конвейере (тейлоризм ), приобретение продукции в универсальных магазинах, унифицированные системы здравоохраниния и образования и т.п.
Сам термин «высокий модернизм» Скотт заимствовал у известного географа и экономиста Дэвида Харви, с точки зрения которого пик «высокого модернизма» в развитых странах относится к окончанию Второй мировой войны (эта идеология позднее воплотится в планах преобразования стран Третьего мира). Однако суть «высокого модернизма», состоящая в утопической вере в покорение природы и безграничные возможности проектирования
жизнедеятельности человека в пределах заданных параметров оптимизации - эта суть проявилась намного раньше.
Скотт остроумно замечает, что излюбленное время высокого модернизма - это будущее. Прошлое же – всегда препятствие, которое надо преодолеть. Но тогда настоящее неизбежно теряет свою самоценность: это всего лишь стартовая площадка для запуска мифологического корабля, переносящего нас в будущее.
По мнению Скотта, идеологию и дух высокого модернизма лучше всех воплотил Вальтер Ратенау, который в период Первой мировой войны усмотрел в союзе немецких технократов, военно-промышленных магнатов и государства прообраз структуры прогрессивного общества мирного времени. Ленин считал подобный союз базой для перехода от высшей стадии капитализма к социализму. Как мы знаем, со временем потомки обоих государственных деятелей
получили полную возможность пройти по дороге, вымощенной их «благими намерениями».
Для российского читателя особый интерес представляет предложенный Скоттом анализ двух утопических проектов, воплощенных на практике: это строительство административной столицы Бразилии – города Бразилиа и проект массового переселения крестьянских семей Танзании в специально построенные для этих целей поселения (так называемая «виллажизация».)
Бразилиа возникла как реализация архитектурной утопии «высокого модернизма», воплощенной в градостроительной идеологии Корбюзье: «порядок, регулярность, точность, справедливость и патернализм». Великий утопист так описал конвейер, но именно этими принципами он руководствовался и в проектировании. Он же писал « Деспот – это не человек. Это – План.» (цит.по Скотт, с. 187).
Город Бразилиа был буквально воздвигнут «из ничего», а точнее - из плана , нарисованного архитектором Лючио Коста, последователем Корбюзье. Конкурсный проект Коста был затем выбран знаменитым бразильским архитектором Оскаром Нимейером, построившем в Бразилии, да и по всему миру немало уникальных по красоте зданий, вошедших во все архитектурные атласы. Бразилиа была задумана не только как образцовая столица, антипод фавелл и
трущоб Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и прочих построек колониальных времен. Этот город изначально мыслился как антипод городов «старушки Европы».
Что же именно отрицала эта утопия?
Прежде всего - самоорганизацию уличной жизни прежних городов, с их неуправляемой пестрой толпой, лавками и лавчонками, уличными кафе и выступлениями бродячих музыкантов, с площадями, которые играют роль своего рода «общественных гостиных» - там назначают встречи, торгуют, устраивают публичные действа, отдыхают и вообще совершают тысячи незапланированных актов, из которых, собственно, и складывается городская жизнь.
Пространство привычного города в каждом отдельном локусе сомасшабно человеку как жителю и соседу, покупателю и сотрапезнику, гуляке и прихожанину своей церкви, участнику и зрителю уличных шествий, похорон и свадеб, праздничных процессий и карнавала.
А вот назначить свидание на площади Трех ветвей власти в Бразилиа, пишет Скотт, это все равно, что договориться о встрече в пустыне Гоби: так несоразмерны ее масштабы привычному представлению человека о просторе площадей. Улицы же вообще представляют собой многополосные хайвеи, где чисто психологически человеку нет места.
Итак, архитекторы запланировали и построили город Бразилиа. Но они не могли запланирвоать «новых бразильцев» - и первое же поколение жителей испытало жестокую сенсорную депривацию. Любопытно, что чернорабочие, которые в ускоренном темпе возводили город и по окончании строительства должны были его покинуть, постепенно оседали вместе с семьями на прилегающей земле. В результате к 1980 году 75% населения Бразилиа жило в поселениях, появление которых вовсе не было запланировано, а в запланированном городе
проживало меньше половины проектируемого населения - по преимуществу обеспеченные госслужащие.
Таким образом, вместо образцового города, населенного «истинными бразильцами», возникло пространственное разделение города по социальному признаку: бедные жили на окраинах и вынуждены были ездить на работу в центр, состоятельные жили и работали в центре, а очень богатые строили себе виллы с садами за пределами Бразилиа, копируя тот образ жизни, который был исконно присущ бразильцам с данным уровнем доходов.
С учетом того, что Бразилиа строилась на государственной земле и фактически на пустыре, провал данной утопии не имел особо разрушительных последствий. Совсем другой маштаб и в высшей степени болезненые последствия имела попытка реализации другой утопии –так называемая виллажизация (от англ. village) крестьянства в Танзании.
В 60-е гг. прошлого века, когда президент Танзании Ньерере вступил в должность, Танзания была независимым государством с социалистическими устремлениями. При этом примерно 11 млн. из 12 млн ее жителей были недоступны государственному контролю, поскольку обитали автономно на всей территории. Большая часть танзанийского крестьянства вела хозяйство для собственного пропитания, а если они и продавали что-то на местных рынках, то избегали государственного налогообложения. Так называемый режим TANU, который был много
мягче колониального, пользовался известной поддержкой сельского населения - до той поры, пока государство не попыталось прямо влиять на жизнь крестьян.
Проект принудительного переселения огромного числа крестьян Танзании в централизованные поселения преследовал несколько целей, в том числе - создание более продуктивных форм ведения сельского хозяйства (это способствовало бы развитию экспорта и обогащению государства); внедрение коллективных форм сельского хозяйства и создание общественных служб.
Условием успеха этих начинаний президент Ньерере считал добровольное переселение крестьян в правильные деревни. Стоит отметить.что первые шаги в указанном напрвлении не были похожи на те чудовищные меры, которыми обеспечивалась коллективизация в России. Однако провозглашенное отрицание насилия столкнулось с последовательным сопротивлением крестьян, после чего власти перешли к достаточно откровенным насильственным мерам.
«Операция плановых деревень» полностью игнорировала всю тонкую и разветвленную структуру крестьянского земледелия и векам выработанное искусство выживания в местных условиях. Там, где крестьяне вели так называемое поликультурное хозяйство, например, выращивая табак вперемежку с бобовыми, им было предписано перейти к монокультурному хозяйству – потому лишь, что это облегчало задачи учета и управления. «Правильные деревни» и «правильное» хозяйство оказывалисть таковыми лишь на бумаге: так в очередной раз проявилась типичная для высокого модернизма иллюзия : что хорошо выглядит на плане предположительно должно хорошо работать.
Массовое поднадзорное переселение превратило крестьянскую жизнь в хаос, и в стране начался голод. Картина настолько знакомая, что здесь можно остановиться. Впрочем, истории советской коллективизации Скотт посвятил отдельную и очень поучительную главу, к которой я и отсылаю заинтересованного читателя.
Танзанийские планы переустройства сельского хозяйства оказались экономическими и экологическими неудачами.
По идеологическим причинам строители нового общества игноровали местное знание, вековые обычаи и привычки, а главное – они пренебрли необходимостью заручиться доверием и сотрудничеством реальных, а не «смоделированных» личностей. Однако люди, даже не осознавая этого, не готовы быть объектами: если они считают новое жизнеустройство противоречащим их интересам, то, как пишет Скотт, «будь оно трижды эффективно,
они сумеют сделать его неэффективным» (с. 357).
Совокупность неформализуемых навыков и установлений, скрепляющих сложную ткань социальной жизни и позволяющих человеку справляться со сложными и меняющимся условиями окружающего мира, Скотт описывает древнегреческим понятием метис. Метис – это совокупность неформализуемых практических знаний и умений, своего рода «хитроумность», подобная той, что была свойственна Одиссею.
В современной терминологии метис можно сравнить с тем экспертным знанием, которое принципиально не может быть представлено не только в форме алгоритма, но даже в виде четких инструкций. Езда на велосипеде, вождение автомобиля , стрижка овец и ловля рыбы требуют для достижения успеха длительных упражнений: сколь угодно подробные инструкции оказываются неэффективными. Не случайно до сих пор при заходе океанского лайнера
в порт капитан передает управление местному лоцману. Огромная часть наших знаний и умений в таких областях, как медицина, политика, педагогика и военное дело основана на метисе.
Учесть метис очень трудно, но тем больше, а нередко и трагичнее плата за пренебрежение местным опытом.
В книге Дж.Скотта есть две главы, специально посвященные нашей стране - одна о Ленине и революции 1917 года, другая – уже упомянутый раздел о коллективизации. Но и без этих глав книга «Благими намерениями государства» дает богатый инструментарий для понимания процессов, происходящих в нашем Отечестве.
Ревекка Фрумкина
08 августа 2006, 09:00
