Форум

ТРАДИЦИЯ “ДОЛГОГО РАБСТВА”

Читатель знает, чем отличается моё определение от того, что предложил Соловьев. Тем, в первую очередь, что принимает всерьез то, во что Соловьев, как и большинство дореволюционных интеллектуалов, никогда не верил. А именно грозное предостережение Герцена, вынесенное в эпиграф этой главы. То, другими словами, что отречение от европейского прошлого чревато и отречением от европейского будущего. Короче говоря, традиция “долгого рабства” (холопская в моих терминах традиция) может и победить в России – если не будет вовремя “поглощена” другими, либеральными элементами её политической культуры.

Тем более реальной представляется такая перспектива, что страна уже трижды в своей истории пережила грандиозные попытки полного подавления своих нестяжательских элементов, своего рода репетиции, если хотите, отторжения от Европы, когда, по выражению известного русского историка А.Е. Преснякова, “Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических типа, принципиально разных по основам их политического, религиозного, национального быта и характера”. (30) Их, эти попытки, длившиеся порою много десятилетий, и назвал я в трилогии “выпадениями” России из Европы.

Разумеется, мнения по поводу того, хороши или плохи были эти “выпадения” для России расходятся и по сию пору. Современные иосифляне попрежнему горой стоят как за московитское “выпадение” XVII века, так и за николаевское во второй четверти XIX, и, конечно же, за сталинистское в XX. Другое дело, что на практике вопрос этот давно уже перестал быть лишь предметом интеллектуальных разногласий. Роковые для России результаты всех этих “выпадениий” доказаны, можно сказать, экспериментально. Хотя бы тем, что все без исключения завершились они для страны катастрофическим отставанием от современного им мира, если угодно, историческим тупиком.

В трилогии я старался, чтобы у читателя не осталось по этому поводу ни малейших сомнений. Здесь достаточно примера первого (самого продолжительного и лучше других исследованного в русской историгорафии) московитского “выпадения”, в результате которого процветающая, как мы видели, Россия первой половины XVI века, слывшая центром балтийской торговли и одним из центров торговли мировой, превратилась вдруг, как слышали мы от С.М. Соловьева, в “бедный, слабый, почти неизвестный народ”.

Впрочем, и задолго до Соловьева сотрудники Петра I и Екатерины II тоже нисколько не сомневались в том, что московитская эпопея была для страны временем исторического “небытия” и “невежества”, когда русских “и за людей не считали”. Например, 21 сентября 1721 года канцлер Головкин так сформулировал главную заслугу Петра: “Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены”. (31) Четыре года спустя, уже после смерти императора русский посол в Константинополе Неплюев высказался еще более определенно. “Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди”. (32) Полвека спустя подтвердил это смелое суждение руководитель внешней политики при Екатерине граф Панин: “Петр, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтобы уравнять оный державам второго класса”. (33) Ну, не сговорились же все эти люди, право!

Верно, есть читатели, принципиально не доверяющие в таких вопросах суждениям деятелей послепетровской эпохи, считая их предубежденными в отношении Московии. Но вот, пожалуйста, свидетельства непредубежденных современников, наблюдавших московитскую жизнь собственными глазами. Послушаем, что сказал московский генерал князь Иван Голицын польским послам: “Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... Останется, кто стар и служить не захочет, а бедных людей ни один человек не останется”. (34) Как видим, даже много лет спустя после Минина и Пожарского и изгнания “латинов” из Кремля, которое так шумно празднуют сейчас в Москве, всё еще, оказывается, неудержимо бежали православные к “ляхам”. И что они там, спрашивается, забыли?

А вот самый надежный и авторитетный свидетель Юрий Крижанич, которого так рекомендовал в 1901 году отнюдь не симпатизировавший его идеям акад.

В.М. Пичета: “Это какой-то энциклопедист – он и историк и философ, богослов и юрист, экономист и политик, теоретик государственного права и практический советник по вопросам внутренней и внешней политики”. (35) Короче, человек Возрождения. Как же видел такой человек московитский быт своего времени? Оказывается, вот как: “Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны. Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами. полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует – от мала до велика”. (36)

Вот, наконец, пишет царю Алексею патриарх Никон: “Ты всем проповедуешь поститься, а теперь неведомо кто и не постится, ради скудости хлебной, во многих местах и до смерти постятся, потому, что есть нечего... Нет никого, кто был бы помилован: везде плач и сокрушение, нет веселящихся в дни сии”. (37)

Что же противопоставляют всем этим горьким свидетельствам современные иосифляне? Самый выдающийся из них М.В. Назаров, больше прославившийся, впрочем, громогласным призывом закрыть в России еврейские организации, утверждает, что “Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима”. Естественно, “эта двойная роль сделала [тогдашнюю] Москву историософской столицей всего мира”. (38) Тем более, что “русский быт стал настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от богослужения и веры”. (39) Н.А. Нарочницкая, разумеется, поддерживает единомышленника, добавляя, пусть и слегка косноязычно, что именно в московитские времена “Русь проделала колоссальный путь всестороннего развития, не создавая противоречия между содержанием и формой”. (40)

Проблема со всеми этими утверждениями лишь одна. Поскольку их авторы не могут привести в подтверждение своей правоты ни единого факта, читателю приходится верить им на честное слово. К несчастью для них, один единственный факт, приведенный В.О. Ключевским, не оставляет от их рассуждений камня на камне. Оказывается, что оракулом Московии в космографии был Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. (41) Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея!

Какое уж там, право, “всестороннее развитие”? Какой Третий Рим? Какая “историософская столица всего мира”? Скорее уж, согласитесь, нечто подобное “небытию”, упомянутому канцлером Головкиным. Мудрено ли, что так безжалостно отверг Петр эту “черную дыру” с ее четырехугольной землей?

Результат следующего “выпадения” (во второй четверти XIX века) был не лучше. Но поскольку “Загадке николаевской России” целиком посвящена одна из книг трилогии, останавливаться здесь на них подробно, пожалуй, нет смысла. Я мог бы, конечно, сослаться на известную резолюцию тогдашнего министра народного просвещения Ширинского-Шихматова, запретившую в России преподавание философии (обоснование было вполне достойна Кузьмы Индикоплова: “польза философии не доказана, а вред от неё возможен”. 42)

Но сошлюсь лишь на приговор, вынесенный николаевской России одним из самых лояльных самодержавию современников, известным историком М.П. Погодиным: “Невежды славят её тишину, но это тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно. Рабы славят её порядок, но такой порядок поведет страну не к счастью и славе, а в пропасть”. (43) О результатах последнего по счету “выпадения” говорить не стану: мои современники знают о них по собственному опыту.

А вывод из всего этого какой же? Нет, не жилось России без Европы, неизменно дичала она, впадала в иосифлянский ступор и “тишину кладбища” (сегодня мы называем это стагнацией), будь то в XVI веке, в XIX или в XX. Увы прозрение Герцена никого в его время не научило. Не научило и поныне. Во всяком случае не мешает оно какому-нибудь православному хоругвеносцу вроде Александра Дугина бросать в молодежную толпу самоубийственный лозунг “Россия всё, остальные ничто!”

Молодежь, конечно, не знает о страшных “репетициях” отторжения от Европы, которым посвящена трилогия, но Дугин-то знать обязан, интеллектуал вроде бы, на европейских языках читает. А вот не страшится, что в один несчастный день сбудется предостережение Герцена, традиция “долгого рабства” и впрямь победит своих соперниц, страна снова нырнет в трижды изведанную бездну – и не вынырнет. Не найдется у неё ни нового Петра, ни нового Александра II, ни даже нового Горбачева.

Я, впрочем, говорю здесь об этом лишь для того, чтобы объяснить, почему в знаменитом споре 1859 года о будущем России между Герценом и Б.Н. Чичериным (который, как и Соловьев, верил в линейный, европейский сценарий политического развития России), я безусловно на стороне Герцена. В отличие от оппонента, угадал он в роковой непоследовательности реформ Александра II угрозу очередного “выпадения” России из Европы.

РОССИЯ БЕЗ СТАЛИНА?

Опять ведь уподобилась тогда страна Европе и опять не посмела стать Европой. Несмотря даже на то, что было это в ту пору так возможно, так естественно, как никогда, -- и совсем другой дорогой могла бы в этом случае пойти российская история-странница. Просто потому, что не на улице разыгрались бы при таком повороте событий политические баталии, а на парламентских подмостках, как по общепринятым в Европе 1860-х правилам, делалось это там.

И не состоялись бы в этом случае ни 1905, ни 1917. И разочарованный Ленин отправился бы себе в Америку, как намеревался он еще за год до Октября. И не взяли бы в России верх коммунисты. И не пришел бы, стало быть, на антикоммунистической волне к власти в Германии Гитлер. И не возник бы Сталин. И не было бы ни великой войны между двумя тиранами, ни новой опричнины, ни нового исторического тупика столетие спустя.

Можете вы представить себе Россию без Сталина?

ЗАГАДКА

А ведь зависело всё в ту пору от малости. От того, предпочтет ли тогдашняя Россия оставаться единственным самодержавным монстром в сплошь уже конституционной Европе. Ведь даже такие диктаторы, как Наполеон III и Бисмарк, предпочли тогда конституцию. Самодержавие было окончательно, казалось, скомпрометировано николаевской “тишиной кладбища” и постыдной Крымской капитуляцией. Под напором либералов рухнул первый и самый страшный столп наследия Грозного царя, трехсотлетнее порабощение соотечественников. Начиналась эра новой европеизации России. Как сказал один из ораторов на банкете, организованном К.Д. Кавелиным 28 декабря 1857 года, “Господа! Новым духом веет, новое время настало. Мы дожили, мы присутствуем при втором преобразовании России”. (44)

Что же помешало ей тогда расстаться и со вторым столпом иосифлянского наследия? Ведь все козыри шли, казалось, в руки. И все-таки не сделала тогда этого решающего шага Россия, единственного, как оказалось, способного избавить её и от раскола страны, и от уличного террора, и от цареубийства. И от Сталина. Почему? Перед нами одна из самых глубоких загадок русской истории. (В трилогии я пытался очень тщательно в ней разобраться).

Может, помешало упрямство императора? Но ведь Александр II был и одним из самых твердокаменных противников отмены крепостного права. И тем не менее в необходимости крестьянской реформы убедить его удалось. Нет слов, главную роль в этом сыграла общественная атмосфера, созданная тем, что я называю “либеральной мономанией” (и о чем мы еще поговорим дальше). В той атмосфере выступить против отмены рабства, было все равно, что публично объявить себя дикарём, наследником николаевской “чумы”, как, по свидетельству Ивана Сергеевича Тургенева, воспринималось тогда в России “выпадение” из Европы. Суть, однако, в том, что императора всё-таки переубедили.

Тем более, что, по свидетельству того же К.Д. Кавелина, который знал в этих делах толк, настроения высшего сословия коренным образом по сравнению с декабристскими временами изменились. “Конституция, -- писал он, -- вот что составляет теперь предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд. Это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия”. (45)

Да и сам Александр, подписывая роковым утром 1 марта 1881 года представленный ему Лорис-Меликовым проект законосовещательной Комиссии, совершенно четко представлял себе, о чем идет речь. Как записал в дневнике Дмитрий Милютин, царь сказал в то утро своим сыновьям: “Я дал согласие на это представление. Хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к

Конституции”. (46) Короче, никакого святотатства в конституционной монархии Александр II, в отличие от отца, не усматривал.

И либералы, окрыленные своей эпохальной победой на крестьянском фронте, вроде бы не ослабили напора на правительство. Предводитель тверского дворянства Алексей Унковский писал, как мы помним, что “лучшая, наиболее разумная часть дворянства готова на значительные, не только личные, но и сословные пожертвования, но не иначе как при условии уничтожения крепостного права не для одних лишь крестьян, но и для всего народа”. (47) Ему вторил депутат от новгородского дворянства Косоговский: “Крестьянский вопрос касается не только уничтожения крепостного права, но и всякого вида рабства”. (48)

Вот что докладывал царю министр внутренних дел Сергей Ланской о беседе с одним из самых авторитетных дворянских депутатов: “Он положительно высказался, что помышляет о конституции, что эта мысль распространена повсеместно в умах дворянства и что, если правительство не внемлет такому общему желанию, то должно будет ожидать весьма печальных последствий”. (49) И ведь даже в страшном сне не снились этому бедному анонимному смельчаку, насколько печальными будут эти последствия. Не могла ведь, согласитесь, придти ему в голову мысль о расстреле царской семьи или о сталинской опричнине...

Так или иначе, в конце 1850-х сам воздух России напоен был, казалось, ожиданием чуда. Даже в Лондоне почувствовал это Герцен. “Опираясь с одной стороны на народ, -- писал он царю, -- с другой на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса”. (50) Так разве не выглядел бы именно таким чудом созыв Думы (пусть поначалу законосовещательной), если б, как в старину, пригласил молодой император для совета и согласия “всенародных человек” (так называлось сословное представительство в досамодержавной Москве)? И разве не пустила бы к началу

ХХ века корни в народной толще такая Дума, созванная в обстановке всеобщей эйфории и ожидании чуда? И разве стали бы стрелять в такого царя образованные молодые люди, мечтавшие именно о том, что получила из его рук страна?

Увы, ничему этому не суждено было состояться. Одержав только что грандиозную победу на крестьянском фронте, либералы потерпели жесточайшее поражение на конституционном, на том, иначе говоря, что было чревато Сталиным. И мы всё еще не знаем, почему.

РАСКОЛ

Единственное правдоподобное решение этой загадки, к которому я пришел, заключается, как это ни парадоксально, в том, что именно отмена крестьянского рабства безнадежно расколола единый либеральный фронт, разрушила то,что назвали мы “либеральной мономанией”. Национал-либералы, сражавшиеся плечом к плечу с либералами старого, так сказать, стиля против крепостного права, немедленно предали своих союзников, едва согласился царь на его отмену, и они неожиданно оказались политической элитой порефоременной России, архитекторами Великой реформы.

Вот тогда вдруг и обнаружилось, что действительной их целью была вовсе не “отмена всякого рабства”, как полагали либералы, но сильная Россия, способная взять у коварной Европы реванш за Крымский позор. Да, для такого реванша России следовало стать страной свободного крестьянства – в этом были они с либералами едины. Но требовалась также для реванша и мощная государственность, немыслимая, с их точки зрения, без самодержавия – и тут их пути с либералами разошлись. Бывшие союзники оказались вдруг на противоположных сторонах баррикады – врагами.

Дореволюционные либеральные историки, пытавшиеся разгадать нашу загадку, не могли прийти в себя от изумления, обнаружив, что “даже самые прогрессивные представители правящих сфер конца пятидесятых годов считали своим долгом объявить непримиримую войну обществу”. (51) Другой историк тоже недоумевает: “догматика прогрессивного чиновничества не допускала и мысли о каком-либо общественном почине в деле громадной исторической важности... Просвещенный абсолютизм – дальше этого бюрократия не шла. Старые методы управления оставались в полной силе и новое вино жизни вливалось в старые мехи полицейско-бюрократической государственности”. (52)

Не меньше русских историков недоумевают и американские. Брюс Линкольн, написавший книгу об архитекторах Великой реформы, так и не смог объяснить, почему “европейцы практически единодушно видели в самодержавии тиранию, за разрушение которой они боролись в революциях 1789, 1830 и 1848 гг., [тогда как] русские просвещенные бюрократы приняли институт самодержавия как священный”. (53) Ближе всех подошел к разгадке, кажется, Бисмарк, который был лично знаком с талантливейшим из “молодых реформаторов”. Вот его отзыв: “Николай Милютин, самый умный и смелый человек из прогрессистов, рисует себе будущую Россию крестьянским государством – с равенством, но без свободы”. (54) Почему, однако, вчерашний либерал (пусть и националист) оказался вдруг противником свободы, не смог объяснить и Бисмарк.

Разгадка между тем лежала на поверхности. Идеология реванша, вдохновлявшая Милютина, превосходно объясняла как его “непримиримую борьбу с обществом”, так и его пристрастие к “полицейско-бюрократической государственности”. Подготовка к реваншу требовала не “свободы всего народа”, а концентрации власти. И уж во всяком случае не ее ограничения. Бывшие союэниуки, либералы (“общество”) казались ему в лучшем случае наивными чудаками не от мира сего, а в худшем – отребьем, “демшизой”,как говорят сейчас. Кто был прав в этом споре, рассудила история.

Просто здесь перед нами дурная бесконечность имперского иосифлянства. Сначала ему не до свободы по причине, что зовет его в бой “победная музыка III Рима”. А когда эта “музыка” доводит страну до разгрома и унижения, ему и вовсе не до свободы, поскольку теперь живет оно заботой о реванше.

Такова, похоже, конструкция ментального блока иосифлянской политической элиты, не позволившего ей даже в разгар Великой реформы сделать следующий после освобождения крестьян шаг к разрушению наследия Грозного царя. Кто же в самом деле мог тогда знать, что именно этот шаг окажется решающим для того, чтобы обеспечить стране будущее без Сталина? Об этом, впрочем, рассказано в трилогии очень подробно.

“ВЯЛЫЙ ПУНКТИР”?

. При всем том совершенно же очевидно, что первоначальный европейский импульс, заложенный в основание русской политической культуры (пусть и сильно испорченный “победной музыкой” иосифлянства), никогда не дал окончательно угаснуть тому, что Пелипенко презрительно именует “либеральной линией” русской истории. На самом деле по мере созревания этой “либеральной линии”, в XIX и ХХ веках история её состояла, наряду с жестокими поражениями, также из серии замечательных побед. Как мы только что видели, крестьянское рабство и впрямь ведь не выдержало либерального натиска.

Следующей победой российских либералов стало сокрушение “сакрального” самодержавия в феврале 1917. Наконец, на излете либерального “взрыва” 1989 -1991 пала последняя цитадель грандиозной конструкции, созданной в XVI веке тандемом иосифлян и Грозного, – империя, на протяжении столетий служившая, согласно А.В. Карташеву, сквозной темой “победной музыки III Рима”.

И вместе с империей с треском и скрежетом рухнула вся хитрая и сложная ловушка “политической мутации”. Мы присутствуем при её мучительной агонии. Избавленная между 1861 и 1991 годами от всех институциональных опор “особнячества” -- от крестьянского рабства, от самодержавия и империи -- Россия снова свободна от древнего ярма. У кого повернется после этого язык назвать эту серию эпохальных побед русского либерализма “вялым пунктиром”? И кто усомниться, что, если есть у России будущее, то это либеральное будущее?

СВОБОДНА, НАКОНЕЦ?

Другое дело, что падение последнего бастиона “особнячества” не было – да и не могло быть в советских условиях – подготовлено столь же серьезной и консолидировавшей интеллектуальную элиту страны идейной войной, как, скажем, сокрушение самодержавия, не говоря уже о крепостном праве. А если еще иметь в виду, что империя с самого начала была, как мы видели, переплетена с тоской по “першему государствованию”, глубоко за четыре столетия укорененной в сознании поколений, то едва ли удивительно, что именно её крушение привело к еще одному расколу как во властной элите страны, так и в её интеллигенции. И потом свобода означает лишь то,что страна свободна отныне идти в любом направлении, в том числе и назад – в ярмо, хоть к империи, хоть к самодержавию. Даже, если угодно, и к крепостничеству.

Мало ли в самом деле было в свое время крестьян, искренне сожалевших об отмене крепостного права? И какими, представьте себе, словами поносили они либералов, “освободивших” их не только ведь от барского гнева, но и от барской любви? А бывшие крепостники, они разве не тосковали отчаянно по утраченному раю дармового крестьянского труда? Так чего уж тут, право, удивляться, что немало нашлось и в наши дни плакальщиков по отпавшей, как сухой лист от древа страны, империи? Что так же, допустим, как во второй четверти XIX века, когда самым горящим был в России вопрос об освобождении крестьян, первую скрипку играли крепостники, эаполонили политическую сцену в эпоху крушения империи именно реваншисты?

А чего еще могли мы ожидать? Мы видели в трилогии, что так было после каждой победы либералов -- и в !880-е после отмены крепостного рабства, и в

1900-е после падения самодержавия. Не забудем еще,что и крепостники и фанатики “сакрального” самодержавия неизменно величали себя государственниками, патриотами, спасителями отечества. В том ведь и состоит в России драма патриотизма, что монополию на него всегда, начиная со второй половины XVI века, неизменно присваивали себе самые оголтелые наследники холопской традиции – от иосифлян в XV веке до черносотенцев в XX и православных хоругвеносцев в XXI. И все эти “патриоты” всегда были совершенно уверены, что только они знают, как спасать Россию (естественно, посредством борьбы с Западом и “обуздания инородцев” внутри страны).

В эпоху борьбы либералов против крепостного права, например, только они знали, почему свобода крестьянская пагубна для России. Вот как по поручению смоленского дворянства объяснял это императору их губернский предводитель князь Друцкой - Соколинский. Отмена крепостного права, говорил он, приведет лишь к тому, что “стремление к свободе разольется и в России, как это было на Западе, таким разрушительным потоком, который сокрушит всё ее гражданское и государственное благоустройство”.(55)

Убедительный аргумент? Правильный? И впрямь ведь разлился в России после отмены крепостного права “поток свободы, как на Западе”. И уже на следующий день поставили, как мы видели, российские либералы вопрос об отмене самодержавия. Свобода опасна, говорил князь, и с архаическим “благоустройством” несовместима. Бесспорно, он был прав. Но что же из его правоты следовало? Что надо держать в неволе большинство соотечественников до скончания века? Или что надо приспособить “гражданское и государственное благоустройство” к требованиям свободы?

Вот и подошли мы к главной особенности “особняческого” благоустройства, к особенности, из-за которой власть в России всегда опаздывала. И всегда предпочитала неволю приспособлению к требованиям свободы. Мешал уже известный нам ментальный блок элиты, которого смертельно боялся даже такой, казалось бы, всесильный диктатор, как Николай I. Вспомните его ответ на скромное предложение графа Киселева обязать помещиков заключать договоры с крестьянами: “Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь”. (56)

Именно из-за этого ментального блока на полстолетия опоздала Россия с отменой крепостного права Из-за него же на столетие опоздала она и с превращением в конституционную монархию. И причиной тому не был некий абстрактный “синкретизм”, как думает Пелипенко, а вполне реальное “особнячество”, имеющее точную дату возникновения и обратный адрес.

Причиной было преобладание в российской элите, начиная со второй половины XVI века, иосифлянской ментальности – с её “музыкой III Рима”, с её готовностью смириться ради этой “музыки” с порабощением соотечественников и с произволом неограниченной власти, с её неспособностью адаптироваться к требованиям свободы. Одним словом, в ментальном блоке, одолевавшем иосифлянское большинство российской элиты всякий раз, когда очередной вызов истории требовал такой адаптации.

Верно, что в XIX-XX веках история, инструментом которой выступали либералы, безжалостно ломала этот ментальный блок. Но, как правило, лишь в конечном счете. Лишь после того, как доводила росийская элита дело до упора, до национальной катастрофы, до крови. Отменить крепостное право согласилась она лишь после Крымской капитуляции. Ввести конституцию – лишь после позорной японской войны. Отказаться от “сакрального” самодержавия – лишь после эпохальных поражений в мировой войне. Отречься от империи – лишь когда рушилась советская власть и взяла её за горло угроза финансового банкротства.

Всё это было -- тогда, когда Россия еще оставалась в ярме “особнячества”. Но сейчас-то она, казалось бы, свободна. Потому-то главная задача сегодняшних реваншистов и заключается в том, чтобы не дать стране почувствовать, что она и впрямь свободна.

ИМИТАЦИЯ ДЕРЖАВНОСТИ

Наивно было бы отрицать, что в первое десятилетие XXI века им это удаётся. Как удавалось крепостникам сохранить крестьянское рабство в первой половине XIX, как удавалось приверженцам самодержавия сохранить его в первом десятилетии XX. Сегодня они на коне. Они завоевали средства массовой информации. У них есть возможность денно и нощно убеждать публику, как убеждал когда-то императора князь Друцкой, в том, что свобода угрожает “гражданскому и государственному благоустройству” страны.

А власть что ж, она, как всегда, приспосабливается к ментальному блоку своей реваншистской элиты. Приспосабливается, но выходит у нее это сопротивление очередному вызову истории не очень-то складно. Если основоположник триумфа холопской традиции царь Иван был абсолютно уверен в своем праве на “першее государствование” (пусть по причине мифического происхождения по прямой линии от Августа Кесаря), то сегодняшние энтузиасты его древней традиции, объявившие Россию “энергетической сверхдержавой”, вести её родословную могут разве что от “энергетической сверхдержавы ХХ века” Саудовской Аравии.

Нужны еще примеры? Совершенно ведь убеждена сегодняшняя властная элита, что Россия сама себе “цивилизация”, но вот приходится признавать её еще и частью цивилизации европейской. Или возьмите термин из лексикона царей, который у всех сегодня на устах – держава. Ясное дело, имеется в виду империя. Проблема лишь в том, что империи-то больше нет! Вот и приходится заменять точное определение эвфемизмом, “державностью”. Короче, имитировать империю. Именно это и назвал я в трилогии фантомным наполеоновским комплексом.

Не только у Ивана Грозного, но и у Николая I не было, как мы видели, ни малейшей нужды оправдываться перед Европой, изобретать диковинные идеологические конструкции, вроде двойной цивилизации или “суверенной” державности, и вообще устраивать страну таким образом, чтобы всё в ней, по крайней мере, выглядело, “как у людей”. Сегодняшняя власть обойтись без этого уже не может. О силе ее это говорит или о слабости?

МАСШТАБЫ ВЫЗОВА

Я не хочу преуменьшать опасность ментального блока современной элиты. Агония переродившейся за четыре столетия государственности – грозная вещь. Особенно, если вдохновляется ультрарадикальными идеями Ивана Ильина с его пристрастием к “национальной диктатуре” и презрением к демократии. И вдобавок еще не встречает сопротивления сильного гражданского общества. Трудно, согласитесь, понять, почему растущему влиянию Ильина не противопоставлены, например, идеи его антипода Георгия Петровича Федотова, куда более авторитетного в кругах эмиграции 1930 -1940 годов, нежели Ильин с его гитлеровскими заскоками. Я не могу представить себе, чтобы перевелись вдруг в России серьезные философы и историки, способные сопоставить идеи этих мыслителей и вынести авторитетное суждение о том, какие из них на самом деле важнее для будущего страны.

Как в микрокосме, отразился здесь наш сегодняшний мир, в котором Ильина цитирует президент, архив его выкупают за границей и торжественно возвращают на родину, а о Федотове не вспоминают, словно его и не было. Впрочем, разве это не еще одно доказательство, что, несмотря на падение всех бастионов “особнячества”, Россия до сих пор не почувствовала себя свободной?

Потому, надо полагать, и не потребовала от власти взяться за расчистку авгиевых конюшен гражданской и всякой прочей отсталости, которая накопилась за столетия “особнячества”, лишившего её способности сопротивляться произволу власти. Так случилось, что покуда Европа модернизировалась – пусть неравномерно, пусть с откатами и рецидивами, но модернизировалась, -- Россия всё еще вырывалась из ярма средневекового “особнячества”.

Есть более или менее объективные цифры, дающие возможность измерить глубину накопившейся за эти столетия отсталости. Вот что говорят о ней независимые друг от друга международные организации, специализирующиеся на таких измерениях.

По защищенности граждан от коррупции сегодняшняя Россия занимает, согласно Transparency International, 126 место в мире (из 159).

По независимости суда, согласно World Economic Forum, -- 84 место (из 102).

По защищенности политических прав граждан, согласно Freedоm House, -- 168 место (из 192).

По защищенности частной собственности, согласно тому же World Economic Forum, - 88 место (из 108).

Как видим, по всем этим показателям опередила “энергетическая сверхдержава” главным образом африканские страны. Иначе говоря, за столетия преобладания холопской традиции произвол в России достиг африканских пропорций.Таковы масштабы вызова, который бросила нам сегодня эта традиция.

ЛИБЕРАЛЬНАЯ “МОНОМАНИЯ”

Проблема на самом деле в том, что иосифлянская элита не эамечает этого вызова. Никогда не замечала. Всегда отговаривалась от него высокопарной риторикой в духе “пятой империи” Александра Проханова. Это, впрочем, естественно. Ведь даже перед лицом столь вопиющего нарушения всех человеческих и божеских установлений, как порабощение соотечественников, просто некому было в иосифлянской элите из-за него волноваться. Все были заняты другими, более важными с их точки зрения делами. Православные хоругвеносцы, например, занимались тем же, чем сейчас, яростной борьбой с “нерусью”. Им было не до крестьянской свободы. Другие почтительно внимали все той же “победной музыке III Рима”. Третьи беспокоились о том, как бы ненароком не “разлилось в России стремление к свободе, как на Западе”. Четвертые, наконец, увлечены были традиционным на Руси заятием, воровали. Не подействовал даже громовой окрик Герцена “Кабинет его императорского величества – бездарная и грабящая сволочь!”

Кому же, спрашивается, кроме либералов, русских европейцев, было в таких обстоятельствах волноваться о судьбе порабощенного крестьянства? В конце концов они были единственным на Руси сословием чуждым великодержавному фанфаронству иосифлян, безразличным к истерическим воплям хоругвеносцев и глухим к вышеупомянутой “музыке”. Они продолжали дело своих прородителей

XV-XVI веков, нестяжателей. Так было в прошлом. И так в России будет всегда. Ибо кому же и завершить её очищение от вековой отсталости, если не тем, кто нашел в себе мужество его начать? Тем, иначе говоря, кто сокрушил фундаментальную основу этой отсталости – порабощение соотечественников?

Всё это, впрочем, прямо вытекает из моей полемики с культурологами.

Чего, однако, я еще не сказал, это как удалось тогдашним либералам сокрушить крепостничество в эпоху, когда не было еще ни политических партий, ни профессиональных пропагандистов, ни тем более интернета. Правда, не было у них и такого сильного и жестокого неприятеля, как казенное телевидение, несопоставимо более влиятельного, чем Третье Отделение собственной е.и.в. канцелярии. Но им ведь и не приходилось убеждать массы в ужасах помещичьего и самодержавного произвола. Массы были неграмотны и в политических дебатах участия не принимали.

Чего реально могли добиваться в таких условиях либералы, это решающего перелома в общественном мнении образованной России, создания в стране атмосферы нетерпимости по отношению к основе основ российской отсталости – порабощению соотечественников. Чтобы добиться такого перелома требовалась открытая – и тотальная--идейная война против иосифлянской элиты с её ментальным блоком.

Мы видели в трилогии, что либералы своего добились. Отношение прогрессивной части дворянства и образованной молодежи к крепостному праву и конституции было во второй половине 1850-х прямо противоположным тому, каким оно было во второй половине 1820-х. Вот же где опыт, от которого так легкомысленно отреклись наши культурологи, опыт столь же императивный сегодня для завершения борьбы против вековой гражданской отсталости, как был он в её начале. Присмотримся к нему внимательнее.

Первое, что бросается в глаза: замечательным образом сумели тогдашние либералы сфокусироваться на одной-единственной теме, подобно оркестру, играющему без дирижера, но так слаженно, словно бы дирижер у него был. Причем делали они это действително тотально, всем либеральным сообществом – одинаково и западники и славянофилы. О чем бы ни говорили они, о чем бы ни писали, тема “разрушения Карфагена” обязательно звучала и в их стихах, и в их конституционных проектах, и в их пьесах и памфлетах, и в их диссертациях и даже в письмах. Вот смотрите.

Стыдно и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в рабстве своих братьев и сестер (Алексей Кошелев).

Там, где учат грамоте, там от большого количества народа не скроешь, что рабство – уродливость и что свобода, коей они лишены, такая же неотъемлемая собственность человека, как воздух, вода и солнце (Петр Вяземский).

Покуда Россия остается страной рабовладельцев, у неё нет права на нравственное значение (Алексей Хомяков).

Восстаньте, падшие рабы! (Александр Пушкин)

Рабство должно быть решительно уничтожено (Павел Пестель).

Раб, прикоснувшийся к российской земле, становится свободным (из конституционного проекта Никиты Муравьева).

Андрей Кайсаров защитил (в Геттингенском университете) диссертацию “О необходимости освобождения крестьян”. Николай Тургенев из ненависти к крестьянскому рабству ушел в пожизненное изгнание. Посторонний человек счел бы это, пожалуй, какой-то мономанией. Герцен так сформулировал ее основной принцип: “ Все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собраны около одного знамени, in hoc signo vincetis! (57) Современный историк подтверждает: “Отмена крепостного права становится приоритетной в русском либерализме”. (Е.Л. Рудницкая)

Оказалось, однако, что только такая “мономания”, только абсолютный приоритет одной темы, опиравшийся на безусловную уверенность в своей моральной правоте, и смог сломать ментальный блок тогдашней элиты. Достаточно сравнить эту п