Отправлено: 06.12.06 08:56. Заголовок: Великое политическое суеверие-2

Исключительно занятое вначале защитой общества, как целого, против других обществ или организацией своих нападений на другие общества, правительство мало-помалу принимало на себя обязанность защищать индивидов друг от друга. Стоит лишь вспомнить то время, когда ношение оружия было общераспространенным обычаем, стоит представить себе увеличение безопасности лиц и имуществ, которой мы пользуемся теперь, благодаря улучшению полиции, или заметить сравнительную легкость, с которой удается добиться уплаты по небольшим долгам, чтобы убедиться в том, что государство обеспечивает каждому индивиду свободное преследование жизненных целей в тех пределах, которые ставит преследование подобных же целей другими лицами. Иначе говоря, рука об руку с социальным прогрессом идет также не только более широкое признание того, что мы называем естественным правом, но и более действительное его обеспечение правительством; последнее все более и более становится обязанным заботиться об осуществлении этих первичных условий индивидуального благосостояния.

В это же время происходила другая, еще более значительная перемена. В первые времена, когда государство не вмешивалось в защиту индивида против насилия, оно само совершало насилия всякого рода. Древние общества, усовершенствовавшиеся настолько, чтобы оставить по себе воспоминание, имели все завоевательный характер, всюду носят на себе печать военного режима. Как для того, чтобы успешно организовать борющуюся армию, солдаты должны пассивно повиноваться и не брать на себя инициативы иначе, как с разрешения своих начальников, точно так же я для того чтобы успешно организовать военное общество, граждане должны подчинять свою личную волю. Частные права стушевываются перед общественными, и личность теряет большую часть своей свободы действий. Одним из результатов является то, что военная дисциплина овладевает обществом, так же как и армией, и ведет за собой подробную регламентацию поведения. Предписания начальника, считающиеся священными, так как исходят якобы от божества, его предка, не встречают никакого ограничения в понятии личной свободы и регулируют человеческие действия в мельчайших подробностях: в пище, в способе приготовления кушаний, в стрижке волос и бороды, в украшениях одежды, сеянии хлеба и т.д. Этот всеобщий надзор, встречающийся почти у всех древних наций Европы, наблюдается также в обширных размерах и в Греции и был развит до высочайшей степени в самом воинственном из греческих государств – в Спарте. Подобно этому и в средние века во всей Европе, когда война была хроническим состоянием со свойственными этому состоянию политическими формами и понятиями, вряд ли существовал какой-либо предел для правительственного вмешательства: земледелие, промышленность, торговля подчинены были правилам во всех своих подробностях; религия и культ были предписаны законом, и начальники решали, кто имел право носить меха, употреблять серебряную посуду, печатать книги, завести голубятню и т.д. Но с развитием промышленной деятельности и с заменой режима правительственного принуждения режимом договора, с развитием соответственных чувств произошло (до недавней реакции, сопровождавшей возвращение к военному режиму) уменьшение этого вмешательства в индивидуальные действия. Законодатель постепенно переставал предписывать правила для сбора полевых продуктов, устанавливать соотношение между количеством скота и числом десятин земли, специализировать способы труда и материалы, которыми следует пользоваться, назначать плату за труд или цену съестных припасов, вмешиваться в манеру одеваться и в правила игры (исключая случаи мошенничества), назначать наказания или давать награды, премии за ввоз или вывоз разных продуктов, обязывать иметь известные религиозные и политические верования, препятствовать гражданам соединяться по желанию или путешествовать, где им хочется. Другими словами, по отношению к большей части своего образа действий право гражданина действовать бесконтрольно взяло верх над стремлением правительства контролировать его. Правительство, все более и более помогало гражданину отстранять всякое вмешательство в ту частную сферу, где он преследует свои жизненные цели, и, наконец, само ушло из этой сферы, или, иначе говоря, сузило область своего вмешательства.

Мы еще не отметили всех категорий фактов, иллюстрирующих ту же эволюцию. Улучшения и реформы законов вскрывают ее так же, как и заявления их авторов. С XV века, говорит профессор Поллак, один судья, решая вопрос общего права, заявил, что «так как в случаях, не предвиденных писанными правилами, юрисконсульты и канонисты выдумывают новое правило, сообразное с естественным законом, который есть основа всех законов, то вестминстерский суд может и хочет поступать так же». Кроме того, наша система морали, введенная и развитая ради пополнения пробелов общего права или ради исправления несправедливостей, всецело основана на признании прав индивида, существующих даже помимо всякой власти закона. И все изменения, испытываемые от времени до времени законом, после некоторого сопротивления со стороны законодателей, совершаются согласно с общераспространенными понятиями о необходимой справедливости, понятиями, которые не только не вытекают из закона, но бывают противоположны ему. Так, например, недавно изданный закон, дающий замужней женщине право собственности на ее личные приобретения, очевидно произошел из сознания, что естественная связь между затраченным трудом и приобретенной выгодой должна быть сохранена во всяком случае. Реформированный закон не создал право, но признание права создало реформированный закон.

Таким образом, из пяти различных категорий исторических доказательств получается убеждение, что как бы народные понятия о праве ни были смутны и по большей части неприемлемы, тем не менее они содержат некоторую тень истины.

Мы должны рассмотреть теперь, откуда произошла эта истина. Я говорил выше о той общеизвестной тайне, что все социальные явления, если рассмотреть их поглубже, приводят нас к законам жизни и что мы не можем понять их, если мы не обратимся к этим законам жизни. Поэтому перенесем вопрос о естественных правах с политической почвы в область науки, а именно науки и жизни. Пусть читатель не пугается: для нас достаточно будет самых простых и самых очевидных фактов. Мы рассмотрим сначала общие условия индивидуальной жизни, затем общие условия жизни социальной. Мы найдем, что и те, и другие ведут к одному и тому же выводу.

Животная жизнь влечет за собой потерю силы; всякая потеря требует возмещения; для возмещения же необходимо питание. Питание в свою очередь предполагает приобретение пищи; пища не может быть приобретена без способностей захвата и, обыкновенно, передвижения; а чтобы эти способности могли развиваться, необходима свобода движения. Заключите млекопитающее животное в тесное пространство, или свяжите ему члены, или отнимите у него пищу, которую оно добыло себе, вы причините ему смерть, если какой-либо из таких экспериментов будет продолжительным. За известным пределом невозможность удовлетворить своим потребностям становится пагубной. То, что мы говорим о высших животных, относится, конечно, и к человеку.

Если мы станем на сторону пессимистов и разделим их вывод, что жизнь есть зло, которому следует положить конец, то всякая нравственная основа действий, поддерживающих жизнь, исчезает, и весь вопрос рушится.

Если же мы примем доктрину оптимизма или доктрину прогресса, если мы скажем, что в общем жизнь приносит больше радостей, чем страданий или что она находится на пути к тому, чтобы доставлять более удовольствий, нежели горя, тогда действия, поддерживающие жизнь, получают оправдание и свобода выполнять их имеет свое разумное обоснование. Если мы сознаем цену жизни, то само собой разумеется, что не следует мешать людям выполнять действия, необходимые для поддержания жизни. Другими словами: если признается справедливым не препятствовать этим действиям, то, следовательно, признается и право совершать их. «Понятие о естественных правах», очевидно, берет свое начало из признания той истины, что если жизнь имеет свое оправдание, то должны быть оправдания и для действий, необходимых в целях ее сохранения, а, следовательно, и оправдание свобод и прав, обеспечивающих возможность этих действий.

Но это предложение, будучи верным не только по отношению к человеку, но и к другим существам, не имеет нравственного характера. Последний возникает лишь с появлением различия между тем, что позволено индивиду делать, развивая деятельность, поддерживающую его жизнь и тем, что ему не позволено. Различие это, очевидно, рождается только при наличности группы индивидов. Если индивиды находятся в непосредственном соприкосновении или даже несколько отделены друг от друга, действия одного могут влиять на другого, и если невозможно доказать, что некоторые из них имеют неограниченную власть делать все, что они хотят, тогда как другие этой власти не имеют, то следует допустить естественное ограничение. Понятие права на преследование известных целей из неэтической формы перейдет в этическую, когда признано будет различие между такими действиями, которые могут быть выполнены, не переходя границ нравственности, и такими, которые не могут быть выполнены при этом условии.

Это заключение, сделанное a priori, получается также a posteriori при изучении действий нецивилизованных народов. В наиболее неопределенной своей форме взаимное разграничение сферы действий проявляется во взаимных отношениях групп между собой, порождая соответствующие мысли и чувства. Обыкновенно в конце концов устанавливаются известные границы территорий, на протяжении которых каждое племя находит то, что ему нужно для жизни, и всякий, кто переходит за эти границы, получает отпор. У племени лесных ведда, не имеющих никакой политической организации, маленькие кланы владеют каждый своим участком леса и «условия такого раздела всегда соблюдаются». Относительно не имеющих правительства племен Тасмании передают, что «их охотничьи участки разграничены и переходящие за эти границы подвергаются нападениям». Очевидно, что споры между племенами, возникающие вследствие вторжения на чужую территорию, в конце концов приводят к установлению границ, в некотором роде к принудительному соблюдению их. Что верно по отношению к территориям, то верно и по отношению к различным группам. Убийство в одной из них, приписываемое, справедливо или нет, одному из жителей соседней территории, требует осуществления «священного права возмездия», и хотя враждебные действия делаются таким образом хроническими, новые нападения предупреждаются. Сходные же причины обусловили сходные же следствия на этих первых ступенях, когда семья или клан, более, чем индивид, составляли политическую единицу и когда каждой семье или клану приходилось защищать себя и свое имущество от других подобных групп. Эти взаимные ограничения, которые одна община предписывает другой, в каждой общине равным образом предписываются одним индивидом другому; понятия же и обычаи, свойственные группе, применяются более или менее и к сношениям между лицами. Хотя в каждой группе есть стремление со стороны сильного напасть на более слабого, однако в большинстве случаев сознание бед, вытекающих из агрессивного поведения, обуздывает это стремление. Всюду у первобытных народов на обиды отвечают обидами. Тернер говорит о таннесах: «прелюбодеяние и некоторые другие преступления предупреждаются страхом перед законом палки». «Фицрой говорит, что если патогонец не наносит вреда или обиды своему соседу, на него никто не нападает – и что каждый мстит лично тому, кто его обидел. Относительно наупесов мы читаем, что «они выработали себе очень мало законов; но то, что у них есть в этом отношении, представляет в чистом виде закон возмездия: око за око, зуб за зуб». Очевидно, что так называемый lex talionis стремится установить различие между тем, что каждый член общины может безопасно делать и чего не может, и затем уже меры принуждения до известного предела, но не далее. «Хотя, говорит Скулькрафт о чипавеях, у них и нет правильно организованного правительства, так как каждый человек является господином в собственной семье, они более или менее испытывают на себе влияние известных принципов, способствующих общему благу» и между этими принципами называет признание частной собственности.

Каким образом взаимное ограничение сферы деятельности создает понятия и чувства, подразумевающиеся под термином «естественные права», мы видим очень ясно на примере нескольких мирных племен, имеющих правительства лишь по имени или не имеющих никакого правительства. Кроме фактов, свидетельствующих о том, что тоды, санталы, лепхасы, бодосы, чакмасы, такуны, арафуры и т.д. до щепетильности уважают права друг друга, что вполне дикое племя лесных веддов, не имеющее никакой социальной организации, «считает совершенно непонятным, чтобы кто-нибудь мог взять то, что ему не принадлежит, ударить товарища или сказать какую-нибудь ложь». Таким образом, становится ясным и из анализа причин, и из наблюдения фактов, что в то время, как положительный элемент права выполнять действия, способствующие поддержанию жизни, зарождается в законах жизни, отрицательный элемент, дающий праву его этический характер, происходит от условий, создаваемых социальным сплочением.

И действительно, мнение, приписывающее правительству создание прав, настолько далеко от истины, что мы можем утверждать обратное: права, более или менее ясно установленные раньше появления правительства, становятся менее очевидными по мере того, как правительство развивается, параллельно с той практикой насилия, которая, посредством подчинения рабов и установления иерархии, создает государство; а признание прав, в свою очередь, приобретает определенность лишь тогда, когда военный режим перестает быть постоянным и власть правительства падает.

Если мы от жизни индивидов перейдем к жизни обществ, то перед нами встанет та же картина.

Хотя простой инстинкт общительности уже побуждает первобытных людей соединяться в группы, но еще более влечет их к тому опыт возможной выгоды совместного действия. Под каким условием может возникнуть это совместное действие? Очевидно, под единственным условием, чтобы те, которые соединяют свои усилия, получали от этого пользу лично для себя. Если, как в наиболее простых случаях, они соединяются для того, чтобы совершить нечто, что каждый из них отдельно не может исполнить или исполнил бы менее легко, они должны приступить к сотрудничеству, подразумевая при этом следующее: или что они разделят между собой выгоду (например, если некоторые из них добудут дичь), или же, если один соберет всю выгоду (например, если они построят хижину или расчистят участок земли для посева), то другие в свою очередь получат каждый равносильную выгоду. Когда же они, вместо того, чтобы соединять свои усилия для выполнения одного дела заняты исполнением нескольких различных дел, когда возникает разделение труда с обязательным обменом продуктов, соглашение подразумевает, что каждый взамен продукта, который он имеет в чрезмерном количестве, получит приблизительно эквивалент того, чего ему не достает. Если он одной рукой дает, а другой ничего не получает, он не ответит на будущие предложения обмена и люди вернутся к тому абсолютно первобытному состоянию, когда каждый все делал для себя сам. Итак, возможность кооперации зависит от выполнения договора, молчаливо подразумеваемого или ясно выраженного.

Таким образом, эти факты, которые неизбежно имеют место, начиная с первых шагов к той промышленной организации, при помощи которой поддерживается жизнь общества, должны, конечно, повторяться более или менее тождественным образом во время всего ее развития. Хотя в обществе, организованном по военному типу, с его системой правительственного принуждения, обусловливаемого постоянной войной, отношения, основывающиеся на договоре, выступают мене ярко, однако они все-таки существуют. Они сохраняются еще между людьми свободными и между начальниками тех маленьких групп, которые составляют ослабленные единицы первых обществ, и до известной степени сохраняются и в самих этих группах, так как их существование в качестве групп обусловливается тем, чтобы за их членами, даже если бы они были рабами, признавалось право получать, взамен их труда, все необходимое в смысле одежды, пищи и покровительства. И когда добровольная кооперация все более и более заменяет кооперацию принудительную, после того как войны становятся все менее и менее частыми, и торговля развивается, когда социальная жизнь, основанная на обменах по соглашению, прекратившаяся на некоторое время, постепенно восстанавливается, – тогда делаются возможными распространение и усовершенствование промышленной организации, при помощи которой держится большое общество.

Чем договоры свободнее и чем вернее их выполнение, тем заметнее прогресс и деятельнее социальная жизнь. Теперь пагубные последствия нарушения договора ощущаются уже не одним только заключившим его. В развитом обществе эти последствия отзываются на целых категориях производителей и продавцов, категориях, образовавшихся, благодаря разделению труда; случается также, что они отзываются и на всей публике. Спросите, при каких условиях Бирмингам может посвящать себя выделке черепаховых изделий или часть Страфордшира – гончарным изделиям, или весь Ланкашир бумажно-ткацкому производству. Спросите, каким образом сельское население находит возможным выполнять свою специальную задачу: тут сеять пшеницу, а там пасти скот. Все эти отдельные группы не могли бы действовать таким образом, если бы каждая не получала от других, в обмен за свой излишек производства, соответствующую часть излишка их производств. И они совершают этот обоюдный обмен уже не прямым, а косвенным образом, через посредство денег, и если мы станем доискиваться, каким образом группа производителей достает нужную для нее сумму денег, то мы получим в ответ: путем выполнения договора. Если Лидс, вырабатывающий шерстяные материи, не получит, благодаря соблюдению договора, средств достать себе в земледельческих районах необходимое количество пищи, ему придется умирать с голоду и прекратить производство шерстяных тканей. Если Уэльс, занятый литьем чугуна, не получит условленного эквивалента, дающего ему возможность приобретать ткани для одежды, его производство должно остановиться. И эта картина наблюдается всюду, как в общем так и в частных случаях. Эта взаимная зависимость отдельных частей, которую мы констатируем в организации и общества, и индивида, возможна только при том условии, чтобы каждая часть выполняла свою особенную, привычную для нее деятельность, получая свою соответствующую часть веществ, необходимых, чтобы все другие части соединились для производства в установленных по соглашению размерах. Кроме того, выполнением договора устанавливается равновесие между производством и нуждами, вследствие чего выделывают много ножей и мало ланцетов, сеют много пшеницы и мало горчичного семени. Избыток производства каждого товара предупреждается тем, что более известного количества его никому не удастся сбыть, не нарушая того условия, чтобы за него давали точный эквивалент деньгами. Таким образом предупреждается бесполезная трата труда на производство того, в чем общество не нуждается.


Наконец, мы должны отметить один факт еще более знаменательный: единственное условие, при котором специальная группа работающих может расширять свою деятельность с увеличением общественной потребности в известного рода труде, – состоит в том, чтобы договоры были свободны и их выполнение было обеспечено. Если бы в тот момент, когда по недостатку сырого материала Ланкашир не мог доставить обычного количества хлопчатобумажных материй, кто-либо вмешался в заключение сделок и запретил Йоркширу требовать более высокую цену за шерстяные ткани, которые тот мог производить, имея в виду увеличение спроса на них, – то не представлялось бы заманчивым поместить больше капиталов в шерстяные мануфактуры, не возрастало бы ни количество материала, ни число рабочих, ни производство шерстяных материй. В результате община терпела бы от того, что дефицит хлопчатобумажных тканей не компенсировался бы избытком шерстяных материй. Какой громадный вред может произойти для нации от всего, что помешало бы ее членам свободно заключать условия между собой, мы видим из контраста между Англией и Францией в деле развития железных дорог. Хотя в Англии препятствия возникали сначала со стороны преобладающих в парламенте классов, но они не могли помешать капиталистам помещать свои капиталы, инженерам руководить работами, а предпринимателям предпринимать их; большая прибыль, принесенная вначале вложенными сюда капиталами, большие выгоды, полученные инженерами, были причиной того сильного прилива денег, энергии и знания к делу постройки железных дорог, который позволил быстро развить нашу железнодорожную систему и дать громадный толчок росту нашего национального благосостояния. Но кода Тьер, бывший в то время министром общественных работ, приехал, чтобы ознакомиться с делом, он сказал руководившему им при осмотре Виньолю: «Я думаю, что железные дороги не пригодны для Франции». Принятая им вследствие этого политика, противная свободе договора, задержала на 8-10 лет материальный прогресс Франции, создавшийся после постройки железных дорог.

Что означают все эти факты? Они означают, что различные отрасли промышленности, различные занятия, профессии, обслуживающие потребности и нужды общественной жизни, требуют прежде всего, чтобы было как можно менее стеснений свободы договоров, а затем, чтобы их исполнение было обеспечено. Как мы уже видели, обоюдное ограничение есть единственный источник стеснений, которым естественным образом подвергается деятельность людей, соединившихся в общество, а следовательно, не может быть стеснений в договорах, которые люди заключают сами: вмешиваться в эти договоры значит нарушать право свободы действий, которое предается каждому, поскольку при этом права других остаются неприкосновенными. И тогда, как мы уже видели, гарантия прав других граждан заключает в себе гарантию исполнения заключенных сделок, так как нарушение договора есть косвенное насилие. Когда покупатель, стоя перед прилавком, просит продавца, стоящего за прилавком, дать ему на один шиллинг, просить продавца, стоящего за прилавком, дать ему на один шиллинг своего товара и когда он в то время, как продавец повернулся к нему спиною, уходит из лавки, не оставив шиллинга, который он, как подразумевалось, обязан был заплатить, его действие по существу не отличается от воровства. Во всех случаях подобного рода индивид, понесший убыток, лишается предмета, которым он владел, и не получает за него условленного эквивалента. Он затратил свой труд понапрасну, он терпит от нарушения условия, необходимого для поддержания жизни.

Из этого следует, что признавать и обеспечивать права индивидов, это значит в то же время признавать и обеспечивать условия правильного существования. И в том, и в другом случае решающим началом является жизненная необходимость.

Прежде чем перейти к выводам, имеющим практические применения, покажем, каким образом уже выведенные частные заключения – если мы будем рассматривать их в обратном порядке – дают нам то же самое общее заключение.

Как мы установили сейчас, то, что составляет необходимое условие для индивидуальной жизни, является с двоякой точки зрения необходимым условием также и для социальной жизни. Жизнь общества, на какую бы из двух точек зрения мы ни становились, зависит от охраны индивидуальных прав. Если она есть ничто иное, как только сумма жизней граждан, то это ясно само собой. Если же она состоит из совокупности различных действий, совершаемых гражданами во взаимной зависимости, то эта сложная и безличная жизнь более или менее интенсивна, смотря по тому, уважаются ли права граждан или отрицаются.

Изучение политико-экономических идей и чувств людей приводит к аналогичным выводам. Первобытные народы различных типов показывают, что раньше существования правительств обычаи, относящиеся к незапамятным временам, признают права личности и обеспечивают охранение их. Кодексы законов, развившиеся независимо у различных наций, одинаково запрещают нарушение некоторых правил относительно личности, имущества и свободы граждан, и это единодушие показывает, что источник индивидуальных прав не искусственный, а естественный. По мере хода социального развития закон с большей ясностью и точностью формулирует права, установленные обычаем. В то же время правительство все более и более берет на себя обязанность защищать их. Делаясь лучшим покровителем, правительство суживало сферу своего насилия; оно постепенно ограничило свое вмешательство в область частной деятельности. Наконец, как в прошлые времена законы изменялись явно для того, чтобы лучше приспособиться к новым понятиям о справедливости, точно так же и теперь реформаторы законов руководствуются идеями справедливости, с которыми должны согласоваться законы, но которые отнюдь из законов не вытекают.

Итак, здесь мы имеем политико-этическую теорию, оправдываемую анализом и историей. Что ей противопоставляют? Модную теорию, которую нечем доказать. С одной стороны констатируя, что как индивидуальная, так и социальная жизнь предполагают естественное соотношение между трудом и выгодой, мы констатируем также, что это естественное соотношение, признанное раньше существования правительства, все более и более признавалось кодексами законов и системами морали. С другой стороны, мнение тех, которые, отрицая естественные права, утверждают, что права искусственным образом созданы законом, не только решительно опровергается фактами, но и рушится само собой: когда от них требуют, чтобы они доказали его, они отвечают всевозможными нелепостями.

И это не все. Дав смутному народному пониманию определяемую форму и научную основу, мы приходим к рациональному взгляду на отношение между волей большинства и меньшинства. Мы ясно видим, что те совместные действия, для которых все могут соединяться добровольно и для управления которыми должна по справедливости преобладающее значение иметь воля большинства, суть совместные действия, имеющие целью поддержание условий, необходимых для индивидуальной и социальной жизни. Защита общества в целом против внешних врагов имеет косвенной целью сохранить каждому гражданину обладание средствами, которыми он располагает для удовлетворения своих желаний, и свободы, дающей ему возможность приобрести другие средства. Защита каждого гражданина от внутренних врагов, начиная от убийц и кончая теми, которые наносят какой-либо ущерб своим соседям, очевидно преследует те же цели, разделяемые всеми, кроме преступников и людей распущенных нравов. Отсюда ясно, что при защите этого жизненного принципа, как по отношению к личности, так и по отношению к обществу, подчинение меньшинства большинству законно до тех пор, пока оно не обусловливает других стеснений собственности и свободы каждого, кроме тех, которые необходимы для лучшего охранения этой свободы и этой собственности. Отсюда же мы выводим заключение, что всякое подчинение вне этих пределов было бы незаконно, так как равнялось бы нанесению правам индивида более сильного вреда, чем это необходимо для защиты, и повело бы за собой нарушение того самого жизненного принципа, который следует оберегать.

Таким образом, мы возвращаемся к предложению, что так называемое божественное право парламентов и обусловленное им божественное право большинства – ничто иное как суеверие. Отбросив старую теорию по отношению к источнику правительственной власти, удержали веру в неограниченность этой власти, являющуюся правильным выводом для старой теории, но отнюдь не вытекающую из новой. Абсолютная власть над подданными, логически приписанная человеку, который управлял, пока его считали представителем Бога, приписывается теперь правящему учреждению, хотя никто не считает его посланником божества.

Нам возразят может быть, что споры о происхождении и о пределах правительственной власти – чистый педантизм; нам скажут: «Правительство принуждено пользоваться для увеличения общественного благосостояния всеми средствами, которыми оно обладает или которые оно может приобрести. Целью его должна быть польза и оно имеет право для достижения полезных целей употреблять все необходимые меры. Благосостояние народа есть высший закон, и законодатели не должны быть совращаемы с пути повиновения этому закону путем рассуждений о происхождении и пределах их полномочий». Можно ли этим путем увернуться от признания наших выводов или это выход, который нетрудно закрыть?

Возникающий здесь основной вопрос касается верности утилитарной теории, как ее обычно понимают и ответить на него можно тем, что в том виде, как эту теорию понимают, она не верна.

Как трактаты моралистов, так и действия политиков, которые сознательно или бессознательно следуют руководству первых, показывают, что польза должна определяться непосредственно простым осмотром наличных фактов и оценкой возможных результатов; между тем как правильно понятый утилитаризм требует, чтобы люди руководствовались общими заключениями, доставляемыми тщательным анализом уже наблюдавшихся фактов. «Ни хорошие, ни дурные результаты не могут быть случайными; они являются неизбежными последствиями природы вещей, а дело науки о морали заключать на основании законов жизни и условий существования, какого рода действия неизбежно производят счастье и какого рода действия производят несчастья». Общепринятые доктрины утилитаристов, равно как и обычная практика политических деятелей, свидетельствуют о недостаточном понимании естественной причинной связи явлений. Принято думать вообще, что при отсутствии явного препятствия можно поступать так или иначе, и никто не задается вопросом, будет или не будет этот поступок согласоваться с нормальным течением жизни.

Предшествующие рассуждения, я думаю, показали, что принципы полезности, а следовательно и действия правительства не могут определяться путем рассмотрения поверхностных фактов и признания их такими, какими они кажутся на первый взгляд, но должны быть сообразованы с основными фактами. Основные факты, с которыми должны считаться все рациональные суждения о пользе, заключаются в том, что жизнь состоит из известных проявлений деятельности и поддерживается ими, и что между людьми, живущими в обществе, их сферы деятельности, взаимно ограничивая одна другую, должны принадлежать каждому в созданных этими ограничениями пределах, а не дальше их, причем охрана их делается впоследствии обязанностью агентов, управляющих обществом. Если каждый, будучи свободным пользоваться своими способностями до границ, намеченных такой же свободой других, получает от своих товарищей за свои услуги столько, сколько он заслуживает по их оценке в сравнении с услугами других; если всюду выполняемые договоры доставляют каждому определенную таким способом часть, и если он пользуется защитой своей личности и своих прав таким образом, что может удовлетворять свои потребности посредством своих доходов, тогда жизненный принцип как индивидуального, так и социального существования обеспечен. Кроме того, и жизненный принцип социального прогресса будет также обеспечен, так как при этих условиях наиболее достойные индивиды будут преуспевать и будут размножаться сильнее, чем индивиды менее достойные. Итак, польза, определенная не эмпирическим, а рациональным способом, требует поддержания индивидуальных прав, а следовательно запрещает то, что может быть им противно.

Здесь мы достигли крайнего предела, у которого должно остановиться вмешательство законодателя. Даже в самой скромной форме всякое предложение вмешательства в деятельность граждан, если только это делается не с целью ограждения их взаимных ограничений, есть предложение улучшить существование путем нарушения основных условий жизни. Когда некоторым лицам препятствуют покупать пиво, чтобы другие не могли напиваться пьяными, то те, которые издают закон, рассуждают, что это вмешательство произведет более добра, чем зла, как для малого числа неумеренных, так и для большего числа воздержанных людей. Правительство, взимающее часть доходов народной массы с целью отправить в колонии несколько лиц, которым не повезло на родине, или для того, чтобы улучшить дома рабочих, или основать публичные библиотеки, музеи и т.д. допускает в качестве несомненного факта, что не только в настоящем, но и в будущем увеличение всеобщего счастья будет следствием нарушения существенного условия этого счастья, а именно – возможности для каждого пользоваться теми средствами, которые доставили ему действия, выполненные без всяких препятствий. В других случаях мы не допускаем настоящее обманывать нас таким образом относительно будущего. Объявляя, что собственность неприкосновенна со стороны частных предприятий, мы не будем допытываться, будет ли выгода для голодного, который тащит хлеб из булочной, меньше или больше ущерба, нанесенного булочнику; мы рассматриваем не частное, а общее действие, производимое необеспеченностью собственности. Но когда государство налагает новые обязательства на граждан или делает новое ограничение их свобод, мы видим лишь непосредственные и ближайшие действия и пренебрегаем косвенными и отдаленными последствиями этих постоянных вторжений в область индивидуальных прав. Мы не видим, что через накопление незначительных нарушений этих прав жизненные условия индивидуального или социального существования удовлетворяются так несовершенно, что самое это существование не приходит в упадок.

Однако особенно ясно сказывается этот упадок там, где правительство действует слишком усердно. Изучая по сочинениям Тэна и Токвиля состояние вещей до великой французской революции, мы видим, что эта страшная катастрофа произошла от чрезмерной регламентации человеческой деятельности в малейших ее подробностях, от столь возмутительного поглощения продуктов этой деятельности в пользу правительства, что жизнь становилась почти невозможной. Эмпирический утилитаризм этой эпохи так же, как и эмпирический утилитаризм нашего времени, разнился от рационального утилитаризма в том, что он во всех случаях рассматривал только действие отдельных актов вмешательства на отдельные классы людей и не обращал внимания на действия, производимые совокупностью таких актов на существование людей вообще. И если мы станем доискиваться причины, делавшей возможным это заблуждение тогда и делающей его возможным теперь, мы найдем, что эта причина есть политическое суеверие, согласно которому часть правительства не должна подвергаться никакому ограничению.

Когда «божественное сияние, окружавшее монарха и оставившее отблеск вокруг наследовавшего его власть института совершенно исчезнет, когда всем станет ясно, что в нации, где управляет народ, правительство есть ничто иное, как распорядительный комитет, и что этот комитет вовсе не имеет никакой внутренне присущей ему власти, тогда неизбежно выведено будет из этого заключение, что власть правительства исходит от тех, которые его ставят и имеет как раз те пределы, которые им угодно для нее определить. Одновременно получится также и то заключение, что законы, издаваемые властью, священны не сами по себе, но что все священное в них происходит всецело от той моральной санкции, которая коренится в законах человеческой жизни, поскольку она протекает среди условий социального существования. Отсюда мы имеем вывод: когда законы лишены этой моральной санкции, они не содержат в себе ничего священного и могут по праву быть отвергнуты.

Функция либерализма в прошлом заключалась в том, чтобы полагать пределы власти королей. Функцией истинного либерализм